Философия и религия Ф.М. Достоевского - Попович Иустин (читать книги без .txt) 📗
«Я утверждаю, — продолжает Достоевский, — что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христова не знает, и проповедей ему не говорят, — но это возражение пустое: всё знает, всё то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса [553]. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. Повторял и сам пел эти молитвы еще в лесах, спасаясь от врагов своих [554].<…>Господи, Владыко живота моего — а в этой молитве вся суть христианства [555], весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многие из житий святых, пересказывает и слушает их с умилением. Главная же школа христианства, которую прошел он, это — века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных за всю историю, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом Утешителем, Которого и принял тогда в свою душу навеки и Который за то спас от отчаяния его душу! Впрочем, что же я вам это всё говорю? Неужто я вас убедить хочу? Слова мои покажутся вам, конечно, младенческими, почти неприличными. Но повторяю в третий раз: не для вас пишу. Да и тема эта важная, о ней надо особо и много еще сказать, и буду говорить, пока держу перо в руках, а теперь выражу мою мысль лишь в основном положении: если наш народ просвещен уже давно, приняв в свою суть Христа и Его учение, то вместе с Ним, с Христом, уж конечно, принял и истияное [556] просвещение» [557].
Достоевский обоснованно утверждает, что знает народную душу и что христианство русского народа есть, «и. должно остаться навсегда» [558], самою главною и жизненною основой просвещения его. «.. Л видел народ наш, — говорит Достоевский, — и знаю его, жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам «к злодеям причтен выл» [559], работал с ним настоящей мозольной работой, в то время когда другие,«умывавшие руки в крови», либеральничая и подхихикивая над народом, решали на лекциях и в отделении журнальных фельетонов, что народ наш «образа зверинаго и печати его». Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала»» [560].
Он признает, что есть в народе зверство и грех, но что в нем есть неоспоримо то, что он, в своем целом, «…никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: «Я сделал неправду». Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена. Грех есть смрад, и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос вечен. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа — Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее, всенародное дело свое всегда по–христиански» [561].
«…В народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы…» «А у вас‑то у самих, господа русские просвещенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ставите?» [562] — спрашивает Достоевский. «Для меня это всё аксиомы, — продолжает он, — и, уж конечно, я не перестану их разъяснять и доказывать, пока только буду писать и говорить» [563].
Далее в своем исповедании веры Достоевский развивает мысль о том, что общественные и гражданские идеи и идеалы могут, могли и в будущем смогут существовать настолько, насколько они органически сопрягаются с нравственными идеями и идеалами. «Чем соедините вы людей для достижения ваших гражданских целей, если нет у вас основы в первоначальной великой идее нравственной? А нравственные идеи только одни: все основаны на идее личного абсолютного самосовершенствования впереди, в идеале, ибо оно несет в себе всё, все стремления, все жажды, а стало быть, из него же исходят и все ваши гражданские идеалы» [564]. Нравственная идея тем сильна и велика, тем и объединяет людей в крепчайший союз, что она не измеряется немедленной пользой, а устремляет людей к будущему, к целям вековечным, к радости абсолютной [565]. «Общественные идеалы» Достоевский с убеждением и радостью душевной считает «непременно исходящими из Христа и личного самосовершенствования» [566].
А что же произойдет с Россией, которая трудными, подвижническими путями грядет к своей всечеловеческой цели? «…Россию спасет Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его» [567]. «Народ верит по–нашему, — говорит старец Зосима, — а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая Православная Русь. Берегите же народ<…>ибо сей народ — богоносец» [568].
Ну а если случится, что в огромное тело России войдет евангельский легион — что тогда? Тогда, твердо верит Достоевский, повторится великое чудо Христово, то чудо, описание которого Достоевский взял в качестве эпиграфа к своему роману «Бесы» и сделал его центром этого произведения, цитируя его на странице 630: Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее; и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся (Лк. 8: 32–36).
«Друг мой, — восклицает Степан Трофимович, которому этот евангельский сюжет читают, —<…>видите, это точь–в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!<…>Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui [569], и я может быть первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем… Но больной исцелится и сядет у ног Иисусовых… и будут все глядеть с изумлением…» [570].
Россия, исцеленная от «легиона», Россия, которая сидит у ног Иисусовых и молитвой приобщается к Его Пресветлому и чудотворному Образу, Россия христоустремленная и христоносная — вот жизненный идеал Достоевского, идеал личный и общественный. Христос — русская сила, поэтому Достоевский отвергает европейскую цивилизацию без Христа. Идея современного человечества и цивилизации о добродетели без Христа не может иметь успех в России и должна быть отвергнута [571]. Русской интеллигенции, которая желает в Россию пересадить европейскую цивилизацию, Достоевский говорит: «Народ не с вами духовно и чужд вам», поскольку он живет идеей Православия [572]. «Вся глубокая ошибка их в том, что они не признают в русском народе Церкви. Я не про здания церковные теперь говорю<…>я про наш русский «социализм» теперь говорю (и это обратно противоположное Церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще Церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то всё‑таки инстинкт этой Церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово* [573]. Вот наш русский социализм!» [574]. Присутствие в народе русском этой «высшей единительно — «церковной» идеи делает его способным к созиданию Церкви вселенской, в которой единственно возможно братство всех народов. В этой идее — сущность русского народа, его ценность и его роль [575]. «И тут прямо можно поставить формулу: кто не понимает в народе нашем его Православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего. Мало того: тот не может и любить народа русского…» [576].
